mara

Ответы в темах

Просмотр 15 сообщений - с 91 по 105 (из 1,104 всего)
  • Автор
    Сообщения
  • в ответ на: Мартин Хайдеггер #4979
    mara
    Участник

    Отрешенность

    Перевод с издания: Heidegger Martin. Gelassenheit. Gunther
    Neske. Pfullingen, 1959. S. 11 — 281.
    А.Г. Солодовникова, перевод, 1991.

    Первое, что я могу сказать своему родному городу — это
    слова признательности. Я благодарю мою родину за все, что она
    дала мне в дальний путь. Что это за приданое, я пытался
    объяснить на страницах статьи «Проселочная дорога» в юбилейном
    сборнике, появившемся к столетию со дня смерти Конрадина
    Крейцера(2). Я благодарю господина бургомистра Шюле за его
    сердечное приветствие и за ту честь, которую мне оказали,
    поручив выступить с памятной речью на сегодняшнем торжестве.
    Уважаемое собрание!
    Дорогие соотечественники!
    Мы собрались здесь на торжестве, посвященном нашему
    земляку, композитору Конрадину Крейцеру. Чтобы чествовать
    такого человека — творческую личность, нужно прежде всего
    оценить по достоинству его произведения. А значит, чтобы
    чествовать музыканта, надо слушать его музыку.
    Сегодня мы услышим произведения Конрадина Крейцера — его
    песни и хоры, камерную и оперную музыку. В этих звуках
    присутствует сам композитор, так как по-настоящему мастер
    присутствует лишь в своей работе. И если это действительно
    большой мастер, то его личность полностью исчезнет за его
    работой.
    Певцы и музыканты, участвующие в сегодняшнем празднестве,
    будут гарантами того, что произведения Конрадина Крейцера
    прозвучат сегодня для нас.
    Но будет ли это торжество в то же время и памятным? Ведь
    торжество в память кого-либо означает, что мы думаем(3). Так о
    чем же мы должны думать и говорить на чествовании памяти
    композитора? Разве музыка не отличается тем, что она может
    «говорить» просто звучанием своих звуков, и разве ей нужен
    обычный язык — язык слов? Ведь так обычно считают. И все же
    остается вопрос: смогут ли музыка и пение превратить торжество
    в памятное, в такое, на котором мы думаем? Вероятно, не смогут.
    Поэтому памятная речь и была включена в программу праздника.
    Она специально должна помочь нам думать о чествуемом человеке и
    его произведениях. Такие воспоминания оживают, когда еще раз
    пересказывают историю жизни Конрадина Крейцера, перечисляют и
    описывают его произведения. Слушая такое повествование, мы
    испытываем радость и печаль, узнаем много поучительного и
    полезного. Но на самом деле мы лишь развлекаемся. Слушая такой
    рассказ, вовсе и не обязательно думать, не требуется размышлять
    о том, что относится к каждому из нас в отдельности
    непосредственно и постоянно в его собственном бытии. Таким
    образом, даже памятная речь не может быть залогом того, что мы
    будем думать на памятном торжестве.
    Не надо дурачить себя. Все мы, включая и тех, кто думает
    по долгу службы, достаточно часто бедны мыслью, мы слишком
    легко становимся бездумными. Бездумность — зловещий гость,
    которого встретишь повсюду в сегодняшнем мире, поскольку
    сегодня познание всего и вся доступно так быстро и дешево, что
    в следующее мгновение полученное так же поспешно и забывается.
    Таким образом одно собрание сменяется другим. Памятные
    празднества становятся все беднее и беднее мыслью, так что
    теперь памятные собрания и бездумность уже неразлучны.
    Но даже когда мы бездумны, мы не теряем нашей способности
    думать. Мы ее, безусловно используем, но, конечно, особым
    образом: в бездумности мы оставляем способность мыслить
    невозделанной, под паром. Но только то может лежать под паром,
    что способно стать почвой для роста, например, пашня.
    Автострада, на которой ничего не растет, никогда не может
    лежать под паром. Как оглохнуть мы можем только потому, что
    обладаем слухом, а состариться — только потому, что были
    молоды, точно так же мы можем стать бедными мыслями и даже
    бездумными лишь потому, что в самой основе своего бытия человек
    обладает способностью к мышлению, «духу и разуму», и мышлению
    предназначен и уготован. Мы можем лишиться или, как говорят,
    отделаться только от того, чем мы обладаем, знаем ли мы об
    обладаемом или нет.
    Усиливающаяся бездумность проистекает из болезни,
    подтачивающей самую сердцевину современного человека.
    Сегодняшний человек спасается бегством от мышления. Это бегство
    от мышления и есть основа для бездумности. Это такое бегство,
    что человек его и видеть не хочет и не признается в нем себе
    самому. Сегодняшний человек будет напрочь отрицать это бегство
    от мышления. Он будет утверждать обратное. Он скажет — имея на
    это полное право, что никогда еще не было таких далеко идущих
    планов, такого количества исследований в самых разных областях,
    проводимых так страстно, как сегодня. Несомненно, так тратиться
    на хитроумие и придумывание по-своему очень полезно и выгодно.
    Без такого мышления не обойтись. Но при этом остается так же
    верно и то, что это лишь частный вид мышления.
    Его специфичность состоит в том, что когда мы планируем,
    исследуем, налаживаем производство, мы всегда считаемся с
    данными условиями. Мы берем их в расчет, исходя из определенной
    цели. Мы заранее рассчитываем на определенные результаты. Это
    рассчитывание является отличительной чертой мышления, которое
    планирует и исследует. Такое мышление будет калькуляцией даже
    тогда, когда оно не оперирует цифрами и не пользуется
    калькулятором или компьютером. Рассчитывающее мышление
    калькулирует. Оно беспрерывно калькулирует новые, все более
    многообещающие и выгодные возможности. Вычисляющее мышление
    «загоняет» одну возможность за другой. Оно не может успокоиться
    и одуматься, прийти в себя. Вычисляющее мышление — это не
    осмысляющее мышление, оно не способно подумать о смысле,
    царящем во всем, что есть.
    Итак, есть два вида мышления, причем существование каждого
    из них оправдано и необходимо для определенных целей:
    вычисляющее мышление и осмысляющее раздумье(4).
    Именно это осмысляющее раздумье мы и имеем в виду, когда
    говорим, что сегодняшний человек спасается бегством от
    мышления. Все же можно возразить: само по себе осмысляющее
    размышление парит над действительностью, оно потеряло почву.
    Оно не поможет нам справиться с повседневными делами. Оно
    бесполезно в практической жизни.
    И, наконец, говорят, что чистое размышление, стойкое
    осмысление «выше» обычного рассудка. В последней отговорке
    верно только то, что осмысляющее мышление само не получается,
    впрочем как и вычисляющее. Для осмысляющего мышления подчас
    необходимы высшие усилия. Оно требует более длительного
    упражнения. Для него нужна еще более чуткая забота, чем для
    любого другого настоящего ремесла. А еще оно должно уметь
    ждать, как ждет крестьянин, взойдет ли семя, даст ли урожай.
    И все же каждый может выйти в путь размышления по-своему и
    в своих пределах. Почему? Потому что человек — это мыслящее,
    т. е. осмысляющее существо(5). Чтобы размышлять, нам отнюдь не
    требуется «перепрыгнуть через себя». Достаточно остановиться на
    близлежащем и подумать о самом близком: о том, что касается
    каждого из нас — здесь и сейчас, здесь, на этом клочке родной
    земли, сейчас — в настоящий час мировой истории.
    На какие мысли наведет нас этот праздник, конечно, в том
    случае, если мы готовы одуматься? Мы увидим, что произведение
    искусства созрело на почве своей родины. Если мы задумаемся над
    этим простым фактом, то мы обязательно подумаем и о том, что за
    последние два столетия Швабия породила великих поэтов и
    мыслителей. Если мы будем размышлять далее, то окажется, что
    Центральная Германия такая же земля, ровно как и Восточная
    Пруссия, Силезия и Богемия.
    Мы задумаемся и спросим: а может быть, любое настоящее
    творение коренится в почве своей родной земли? Иоган Гебел
    однажды написал: «Мы растения, которые — хотим ли мы осознать
    это или нет — должны корениться в земле, чтобы, поднявшись,
    цвести в эфире и приносить плоды»
    Поэт хочет сказать: чтобы труд человека принес
    действительно радостные и целебные плоды, человек должен
    подняться в эфир из глубины своей родной земли. Эфир здесь
    означает свободный воздух небес, открытое царство духа.
    Мы задумаемся еще сильнее и спросим: а как обстоит сегодня
    дело с тем, о чем говорил Иоган Петер Гебел? По-прежнему ли
    человек тихо обитает между небом и землей? По-прежнему ли царит
    на земле осмысляющий дух? Есть ли еще родина, в почве которой
    — корни человека, в которой он укоренен?(6)
    Многие немцы лишились своей родины, им пришлось оставить
    свои города и села, их изгнали с родной земли. Многие другие,
    чья родина была спасена, все же оторвались от нее, попавши в
    ловушку суеты больших городов, им пришлось поселиться в пустыне
    индустриальных районов. И сейчас они чужие для своей бывшей
    родины. А те, кто остался на родине? Часто они еще более
    безродны, чем те, кто был изгнан. Час за часом, день за днем
    они проводят у телевизора и радиоприемника, прикованные к ним.
    Раз в неделю кино уводит их в непривычное, зачастую лишь своей
    пошлостью воображаемое царство, пытающееся заменить мир, но
    которое не есть мир. «Иллюстрированная газета» доступна всем.
    Как и все, с помощью чего современные средства информации
    ежечасно стимулируют человека, наступают на него и гонят его —
    все, что уже сегодня ближе человеку, чем пашни вокруг его
    двора, чем небо над землей, ближе, чем смена ночи днем, чем
    обычаи и нравы его села, чем предания его родного мира.
    Мы задумаемся еще и спросим: что происходит здесь — как с
    людьми, оторванными от родины, так и с теми, кто остался на
    родной земле? Ответ: сейчас под угрозой находится сама
    укорененность(7) сегодняшнего человека. Более того: потеря корней
    не вызвана лишь внешними обстоятельствами и судьбой, она не
    происходит лишь от небрежности и поверхностности образа жизни
    человека. Утрата укорененности исходит из самого духа века, в
    котором мы рождены.
    Мы задумаемся еще и спросим: если это так, смогут ли еще и
    впредь человек и его творения корениться в плодородной почве
    родины и тянуться к эфиру, на простор небес и духа? Или же все
    попадает в тиски планирования и калькуляций, организации и
    автоматизации?
    Осмысляя то, что нам подсказывает это торжество, мы
    увидим: нашему веку грозит утрата корней. И мы спросим: что же
    на самом деле происходит в наше время? Чем оно отличается?
    Век, который сейчас начинается, недавно был назван атомным
    веком. Его самое неотступное знамение — атомная бомба, но это
    — примета лишь очевидного, так как сразу же признали, что
    атомная энергия может быть использована и в мирных целях. И
    сегодня физики-ядерщики всего мира пытаются осуществить мирное
    использование ее в широких масштабах. Крупные индустриальные
    корпорации ведущих стран, Англии в первую очередь, уже
    посчитали, что атомная энергия может стать гигантским бизнесом.
    В атомной промышленности узрели новое счастье. Атомная физика
    не останется в стороне. Она открыто обещает нам это. В июле
    этого года на острове Майнау восемнадцать лауреатов Нобелевской
    премии объявили в своем обращении дословно следующее: «Наука
    (т. е. современное естествознание) — путь к счастью
    человечества».
    Как обстоит дело с этим утверждением? Возникло ли оно из
    размышления? Задумалось ли оно над смыслом атомного века? Нет.
    Если мы удовлетворяемся этим утверждением науки, мы остаемся
    максимально далеко от осмысления нынешнего века. Почему? Потому
    что подумать-то мы и забыли. Потому что мы забыли спросить:
    благодаря чему современная техника, основанная на
    естествознании, способна открывать в природе и освобождать
    новые виды энергии?
    Это стало возможно благодаря тому, что в течение последних
    столетий идет переворот в основных представлениях; человек
    оказался пересаженным в другую действительность. Эта
    радикальная революция мировоззрения произошла в философии
    Нового времени. Из этого проистекает и совершенно новое
    положение человека в мире и по отношению к миру. Мир теперь
    представляется объектом, открытым для атак вычисляющей мысли,
    атак, перед которыми уже ничто не сможет устоять. Природа стала
    лишь гигантской бензоколонкой, источником энергии для
    современной техники и промышленности. Это, в принципе
    техническое, отношение человека к мировому целому впервые
    возникло в семнадцатом веке и притом только в Европе. Оно было
    долго незнакомо другим континентам. Оно было совершенно чуждо
    прошлым векам и судьбам народов.
    Сила, скрытая в современной технике, определяет отношение
    человека к тому, что есть. Ее господство простирается по всей
    земле. Человек уже начинает свое продвижение с земли в мировое
    пространство. Благодаря открытию атомной энергии, за
    какие-нибудь двадцать лет стали известны такие колоссальные
    источники энергии, что в обозримом будущем мировые потребности
    в энергии любого рода будут удовлетворены навсегда. Скоро
    производство энергии, в отличие от добычи угля, нефти,
    древесины, более не будет привязано к какой-то определенной
    стране или континенту. В обозримом будущем в любом месте
    земного шара можно будет построить атомную электростанцию.
    Таким образом, теперь основная проблема науки и техники
    заключается уже не в том, где достать достаточное количество
    топлива. Сейчас решающая проблема звучит так: каким образом мы
    сможем обуздать и как мы научимся управлять этими невероятно
    гигантскими атомными энергиями так, чтобы гарантировать
    человечеству, что эти громадные энергии внезапно — даже в
    случае отсутствия военных действий — в каком-нибудь месте не
    вырвутся, «не удерут» и не уничтожат все?
    Если обуздание атомной энергии будет успешным — а оно
    будет успешным! — то в развитии технического мира начнется
    совершенно новая эра. То, что нам сейчас известно как техника
    фильмов и телевидения, транспорта, особенно воздушного, средств
    информации, медицинская и пищевая промышленность, является,
    вероятно, лишь жалким началом. Грядущие перевороты трудно
    предвидеть. Между тем технический прогресс будет идти вперед
    все быстрее и быстрее и его ничем нельзя остановить. Во всех
    сферах своего бытия человек будет окружен все более плотно
    силами техники. Эти силы, которые повсюду ежеминутно требуют к
    себе человека, привязывают его к себе, тянут его за собой,
    осаждают его и навязываются ему под видом тех или иных
    технических приспособлений — эти силы давно уже переросли
    нашу волю и способность принимать решения, ибо не человек
    сотворил их.
    Но к новому миру техники принадлежит также и то, что его
    достижения самым быстрым образом становятся всем известны и
    привлекают всеобщий интерес. Так сегодня все могут прочитать
    то, что говорится в этой речи о технике в любом умело
    издаваемом иллюстрированном журнале, или услышать эту речь по
    радио. Но одно дело услышать или прочитать, т. е. просто узнать
    что-то, другое дело — осознать, т. е. осмыслить то, что мы
    услышали или прочитали.
    Этим летом в очередной раз состоялась международная
    встреча лауреатов Нобелевской премии 1955 года в Линдау.
    Американский химик Стэнли сказал на ней следующее: «Близок час,
    когда жизнь окажется в руках химика, который сможет
    синтезировать, расщеплять и изменять по своему желанию
    субстанции жизни». Мы приняли к сведению это утверждение, мы
    даже восхищаемся дерзостью научного поиска, при этом не думая.
    Мы не останавливаемся, чтобы подумать, что здесь с помощью
    технических средств готовится наступление на жизнь и сущность
    человека, с которым не сравнится даже взрыв водородной бомбы.
    Так как даже если водородная бомба и не взорвется и жизнь людей
    на земле сохранится, все равно зловещее изменение мира
    неизбежно надвигается вместе с атомным веком.
    Страшно на самом деле не то, что мир становится полностью
    технизированным. Гораздо более жутким является то, что человек
    не подготовлен к этому изменению мира, что мы еще не способны
    встретить осмысляюще мысля то, что в сущности лишь начинается в
    этом веке атома.
    Затормозить исторический ход атомного века или же
    направить его не может ни один человек, ни одна группа людей,
    ни одна комиссия выдающихся государственных деятелей, ученых и
    инженеров, ни одна конференция ведущих деятелей промышленности
    и торговли. Ни одна человеческая организация не способна
    подчинить себе этот процесс.
    Так будет ли человек, отдан во власть неудержимых сил
    техники, неизмеримо превосходящих его силы, растерянным и
    беззащитным? Это и произойдет, если человек окончательно
    откажется от того, чтобы решительно противопоставить
    калькуляции осмысляющее мышление. Но лишь только осмысляющее
    мышление пробуждается, оно должно работать непрерывно, по
    любому, самому незначительному поводу — так же и здесь, и
    сейчас, на этом памятном собрании, поскольку оно дает нам
    возможность осмыслить то, что находится под особой угрозой в
    атомный век, а именно: укорененность произведений человека.
    Поэтому мы задаем такой вопрос: сможет ли человек с
    утратой старой укорененности обрести новую почву для коренения
    и стояния, такую почву и основу, на которой будут по-новому
    процветать сущность человека и все его труды даже в атомный
    век?
    Что же станет основой и почвой для будущего коренения?
    Возможно, то, что мы ищем, очень близко, так близко, что мы его
    просто проглядели. Ведь путь к тому, что близко, для нас,
    людей, всегда самый дальний и потому самый трудный. Это путь
    размышления. Осмысляющее мышление требует от нас не цепляться
    односторонне за какое-то одно представление, сойти с привычной
    мысленной колеи, по которой мы мчимся все дальше и дальше.
    Осмысляющее мышление требует от нас, чтобы мы занялись тем,
    что, на первый взгляд, вовсе не имеет к нему отношения.
    Давайте испытаем осмысляющее мышление. Приспособления,
    аппараты и машины технического мира необходимы нам всем — для
    одних в большей, для других — в меньшей мере. Было бы
    безрассудно вслепую нападать на мир техники. Было бы близоруко
    проклинать его как орудие дьявола. Мы зависим от технических
    приспособлений, они даже подвигают нас на новые успехи. Но
    внезапно, и не осознавая этого, мы оказываемся настолько крепко
    связанными ими, что попадаем к ним в рабство.
    Но мы можем и другое. Мы можем пользоваться техническими
    средствами, оставаясь при этом свободными от них, так что мы
    сможем отказаться от них в любой момент. Мы можем использовать
    эти приспособления так, как их и нужно использовать, но при
    этом оставить их в покое как то, что на самом деле не имеет
    отношения к нашей сущности. Мы можем сказать «да» неизбежному
    использованию технических средств и одновременно сказать «нет»,
    поскольку мы запретим им затребовать нас и таким образом
    извращать, сбивать с толку и опустошать нашу сущность.
    Но если мы скажем так одновременно «да» и «нет»
    техническим приспособлениям, то разве не станет наше отношение
    к миру техники двусмысленным и неопределенным? Напротив. Наше
    отношение к миру техники будет чудесно простым и спокойным. Мы
    впустим технические приспособления в нашу повседневную жизнь и
    в то же время оставим их снаружи, т. е. оставим их как вещи,
    которые не абсолютны, но зависят от чего-то высшего. Я бы
    назвал это отношение одновременно «да» и «нет» миру техники
    старым словом — «отрешенность от вещей»(8).
    Это отношение позволяет увидеть вещи не только технически,
    оно даст нам прозреть то, что производство и использование
    машин требует от нас другого отношения к вещам, которое не
    бес-смысленно.
    Например, мы поймем, что земледелие и сельское хозяйство превратились в механизированную пищевую промышленность, что и здесь, как и в других областях происходит глубочайшее изменение в отношении человека к природе и к миру перед ним. Но смысл того, что правит этим изменением, по-прежнему темен.
    Итак, во всех технических процессах господствует смысл,
    который располагает всеми человеческими поступками и
    поведением, и не человек выдумал или создал этот смысл. Мы не
    понимаем значения зловещего усиления власти атомной техники.
    Смысл мира техники скрыт от нас. Но давайте же специально
    обратимся и будем обращены к тому, что этот сокрытый смысл
    повсюду нас затрагивает в мире техники, тогда мы окажемся
    внутри области, которая и прячется от нас, и, прячась, выходит
    к нам. А то, что показывается и в то же время уклоняется —
    разве не это мы называем тайной? Я называю поведение, благодаря
    которому мы открываемся для смысла, потаенного в мире техники,
    открытостью для тайны(9).
    Отрешенность от вещей и открытость для тайны взаимно
    принадлежны. Они предоставят нам возможность обитать в мире
    совершенно иначе. Они обещают нам новую основу и почву для
    коренения, на которой мы сможем стоять и выстоять в мире
    техники, уже не опасаясь его.
    Отрешенность от вещей и открытость тайне дадут нам увидеть
    новую почву, которая однажды, быть может, даже возвернет в ином
    обличье старую, сейчас так быстро исчезающую.
    Правда, пока (и мы не знаем, как долго это будет
    продолжаться) человек на этой земле находится в опасном
    положении. Почему? Потому лишь, что внезапно разразится третья
    мировая война, которая приведет к полному уничтожению
    человечества и разрушению земли? Нет. Наступающий атомный век
    грозит нам еще большей опасностью, как раз в том случае, если
    опасность третьей мировой войны будет устранена. Странное
    утверждение, не так ли? Разумеется, странное, но только до тех
    пор, пока мы не мыслим.
    В каком смысле верно это утверждение? А в том, что
    подкатывающая техническая революция атомного века сможет
    захватить, околдовать, ослепить и обмануть человека так, что
    однажды вычисляющее мышление останется единственным
    действительным и практикуемым способом мышления.
    Тогда какая же великая опасность надвигается тогда на нас?
    Равнодушие к размышлению и полная бездумность, полная
    бездумность, которая может идти рука об руку с величайшим
    хитроумием вычисляющего планирования и изобретательства. А что
    же тогда? Тогда человек отречется и отбросит свою глубочайшую
    сущность, именно то, что он есть размышляющее существо. Итак,
    дело в том, чтобы спасти эту сущность человека. Итак, дело в
    том, чтобы поддерживать размышление.
    Однако отрешенность от вещей и открытость для тайны
    никогда не придут к нам сами по себе. Они не выпадут на нашу
    долю случайно. Они уродятся лишь из неустанного и решительного
    мышления.
    Возможно, сегодняшнее памятное собрание подвигнет нас на
    это мышление. И если мы откликнемся на этот призыв, то мы будем
    думать о Конрадине Крейцере, размышляя об истоках его
    творчества, о его корнях, которые питала силами его родина. И
    это именно мы мыслим, когда мы осознаем себя здесь и сейчас
    людьми, призванными найти и подготовить путь в атомный век,
    через него и из него.
    Если отрешенность от вещей и открытость для тайны
    пробудятся в нас, то мы выйдем в путь, который ведет нас к
    новой почве для коренения и стояния. На этой почве творчество
    может пустить новые корни и принести плоды на века.
    Так в другой век и несколько по-другому сбываются вновь
    слова Иогана Петера Гебела:
    «Мы растения, которые — хотим ли мы осознать это или нет
    — должны корениться в земле, чтобы, поднявшись, цвести в эфире
    и приносить плоды».

    Примечания

    1 Эта речь была произнесена на праздновании 175-й
    годовщины со дня рождения композитора Конрадина Крейцера 30
    октября 1955 г. в Мескирхе, опубликована в 1959 году совместно
    с диалогом между ученым, филологом и учителем «К вопросу об
    отрешенности» (Из разговора на проселочной дороге) («Zur
    Erorterung der Gelassenheit» (Aus einern Feidgesprach uber das
    Denken) указ. издание. S. 31-73). Подробная запись этого
    разговора была сделана еще в 1944-1945 гг., потом он был
    значительно сокращен. В разговоре проблематика, изложенная в
    речи памяти К. Крейцера, доступно, но декларативно, без
    уточнения свойств осмысляющего мышления, прорабатывается более
    детально и глубоко.

    2 Конрадин Крейцер (1780 — 1849) — плодовитый
    композитор, родился в Мескирхе, родном городе М. Хайдеггера,
    некоторые его хоры и оперы и сейчас хорошо известны в ФРГ.

    3 Gedenkfeier — торжество в память кого-либо, образовано
    от глагола gedenken — помнить, вспоминать кого-либо, который
    также имеет значение — думать, отсюда — требование М.
    Хайдеггера думать на торжестве в память К. Крейцера.

    4 das besinniiche Nachdenken — «думание вслед за чем-то
    (после чего-то)».

    5 das denkende d. h. sinnende Wesen.

    6 boden-standig — коренной, местный, оседлый (дословный
    перевод — «стоящий на почве»).

    7 die Bodenstandigkeit — оседлость, существительное,
    образованное от bodenstandig.

    в ответ на: Ян Вайсс #4926
    mara
    Участник

    Тысячи людей ждут…

    перевод П.Антонова

    О_н. Дорогая, что мы будем делать сегодня вечером? Убивать время или
    беречь его, заполнять или тратить?
    О_н_а. А почему тебя это беспокоит, мой милый? Ведь, наверное, по таким
    вопросам существует консультант, он посоветует…
    О_н. Ты имеешь в виду Кира Мордобия? Вероятно, у тебя в памяти осталось
    его объявление: «Вы не знаете, что делать с временем? Приходите ко мне: я
    пожеланию сокращаю или продлеваю время…»
    О_н_а. В таком случае пошли к нему. Пусть он поломает голову за нас.
    О_н. Господин Мордобий — за то, чтобы коротать время любой ценой. Он
    считает, что каждый должен развлекаться так, как хочет, но есть и другие
    точки зрения, согласно которым время, потраченное впустую, способствует
    моральной деградации человека. Я вдруг вспомнил знаешь кого? Помнишь
    темнокожего человека с лицом аскета, которого мы встретили, когда бродили по
    Лунапарку? Даже не знаю, откуда он взялся. Появился неожиданно, не сверху, а
    скорее снизу, из-под земли…
    О_н_а. Все, все, вспомнила, кого ты имеешь в виду. Такой гладкий,
    острый подбородок и очень нравоучительный тон.
    О_н. Да, и он спросил, как мы проводим свободное время. Он был таким
    навязчивым, что у меня закралось подозрение, не замышляет ли чего этот тип.
    Я подумал, не инспектор ли он по свободному времени…
    О_н_а. Он еще дал тебе прикурить, хотя сам не курит, а носит с собой
    зажигалку, чтобы при случае услужить другому…
    О_н. Его интересовало, как я, работающий на автоматической линии, где
    не надо ни думать, ни прилагать физических усилий, провожу свободное время.
    Я обманул его, сказав, что во время работы изучаю санскрит. Он на это с
    умным видом ответил, что в наши дни личность может развиваться не только в
    часы отдыха, но и во время трудового процесса; человек учится, а машины
    работают сами…
    О_н_а. Но я хочу развлекаться, а не развиваться. Ну как, пойдем к
    Мордобию?
    О_н. Я — за то, чтобы проконсультироваться у самого себя.
    О_н_а. Мне хочется пойти туда, где мы еще ни разу не были. Чтобы
    увидеть это в первый раз. Ведь когда видишь что-то новое, становишься
    моложе.
    О_н. Я знаю, чего тебе хочется. Эрик выставил в Бета-галерее картины,
    написанные сверкающими красками. Его картины светятся.
    О_н_а. О да, зарницы на небе — словно живые! Солнечные закаты — словно
    горящие крылья ангелов. Золотые поля пшеницы, от которых исходит жар,
    сжигающий любовников. Лунный лик — бледный, желтый, болезненный, мертвенный,
    лживый, льстивый, луна — апельсин, луна — фонарь, луна — монета, луна
    грешной любви, луна сатириков, луна нудистов, луна кутил — обожаю
    бездарность, но…
    О_н. Хорошо, давай сходим в Дом поэзии. Там много залов, в каждом поэты
    читают свои стихи. Что ни зал, то свой цвет — в розовом, например,
    влюбленные читают стихи, посвященные любимым, в белом проходят конкурсы
    начинающих стихотворцев…
    О_н_а. Я хотела бы, мой дорогой, чтобы в розовом зале ты читал мне свои
    стихи. Мне бы все завидовали, а тобой бы восхищались.
    О_н. Катюша, славная ты моя, я написал для тебя стихи, но их я могу
    сказать шепотом тебе на ухо. Я хочу быть знаменитым только в твоих глазах,
    только для тебя!
    О_н_а. Я так люблю твой голос, который тихо звенит, будто рой пчел
    возвращается в улей.
    О_н. Сейчас уже поздно. К поэтам мы не попадем, там все места занимают
    задолго до начала.
    О_н_а. Но ведь там нет кресел! Все сидят на полу или на коврах, а тот,
    кто придет заранее, устраивается на подушках.
    О_н. Пойдем лучше на концерт «Тысячи красок»! Голубая симфония,
    транспозиция тонов, переходящая в феерию цвета! Зрители впадают в транс,
    рыдают. Потрясающее зрелище! Ты, наверное, слышала о нем?
    О_н_а. Для чего ты говоришь об этом? Ведь ты же знаешь, что эта мечта
    несбыточна. Билеты на него проданы на три года вперед.
    О_н. И все же мы могли бы попытаться, ведь кое-кто возвращает билеты
    перед самым началом. Многие боятся таких концертов — не каждый может вынести
    подобное зрелище. Были случаи внезапной смерти. Если перейти грань, красота
    может стать убийственной!
    О_н_а. Но нам ничто не будет угрожать, если мы отправимся в паноптикум!
    Не криви губы: мы же там ни разу не были.
    О_н. Да ты же сама туда не пойдешь, ты просто дразнишь меня.
    О_н_а. Ведь есть много всяких паноптикумов, мой дорогой, — паноптикум
    Диктаторов, Мучеников и даже паноптикум Фашизма — какой-то Музалини с
    кокардой там таращит глаза, вызывая всеобщий смех, а человек с усиками
    ораторствует, стуча кулаком по столу.
    О_н. Я люблю живых людей, но терпеть не могу «как живых». Боюсь
    электрических манекенов, говорящих и дышащих роботов, похожих на оживших
    мертвецов.
    О_н_а. Тогда давай сходим в клуб!
    О_н. Ты говоришь так, будто их можно пересчитать по пальцам!
    О_н_а. Да, клубов не счесть, и не знаешь, какой выбрать. Их очень много
    — и среди них нет двух похожих друг на друга. И кто только все это придумал!
    О_н. Молодым не нужны клубы. Я думаю, они созданы для стариков и
    одиноких чудаков.
    О_н_а. У них такие привлекательные названия, например клуб «Назло всем
    холодным краскам».
    О_н. Ближе всего отсюда Клуб лжецов.
    О_н_а. Я хочу сходить в Клуб лжецов. Я уже так давно не лгала — мне
    вдруг захотелось наврать с три короба…
    О_н. Не горячись, может быть, там культивируют ложь на очень высоком
    уровне, ложь, которая приближается к настоящему творчеству.
    О_н_а. Скажи мне, поэты и писатели тоже лжецы?..
    О_н. Да, но только бездарные поэты! А ты так часто теряешь и забываешь
    своп вещи, что тебе, пожалуй, стоит вступить в Клуб рассеянных.
    О_н_а. А тебе — в Клуб твердолобых!
    О_н. А тебе — в Клуб лакомок!
    О_н_а. А тебе — в Клуб сонь!
    О_н. А тебе — в Клуб болтливых!
    О_н_а. Ты хочешь сказать, что я много говорю?
    О_н. Вместо потока слов всегда можно обойтись одной короткой фразой…
    О_н_а. Значит, туда впору вступить нам обоим!
    О_н. Для всех наших добродетелей и пороков можно найти соответствующий
    клуб. В них можно делать все, что хочешь — от разведения бессмертников до
    культивирования грешной любви. Но существуют и такие клубы, где можно ничем
    не заниматься, там старики играют, как дети. Выбирай любой клуб! Хочешь —
    Клуб трубачей? Или Клуб мертвецов? Или Клуб капиталистов? Или Клуб шулеров?
    Клуб левшей? Или Клуб дальтоников? Или Антиклуб?
    О_на. Ты их все перечислил лишь затем, чтобы мы не пошли ни в один из
    них, не так ли, мой дорогой?
    О_н. Мы спорим, как провести время, а оно тем временем уходит!
    О_н_а. Но ведь есть тысячи способов! Главное — быстро выбрать самый
    верный! Я предлагаю отправиться в Город сбывшихся желаний…
    О_н. Неужели мы и в самом деле так беспомощны? Город для отчаявшихся,
    для тех, кто теряет рассудок, не зная, как избавиться от времени. Одни от
    него скрываются, другие убивают его, третьи позволяют, чтобы оно убивало их!
    Но наше милое, ласковое время, наша крошка…
    О_н_а. Ты кончил? Знай же — этот город, с тех пор как мы там побывали,
    заметно вырос. Поднялись новые дома, новые улицы. Теперь там есть улица
    Волшебников, парк Близнецов, водопад Ревнивцев, озеро Утонувших. И как раз
    сегодня на площади Возлюбленных открывается Киоск дарителей и, кажется,
    Дворец любителей танцев и игр. Там робкие знакомятся друг с другом, а старая
    любовь омолаживается. Пойдем туда — ведь мы стали слишком мудрыми для
    влюбленных! Пойдем в Город сбывшихся желаний, я хочу видеть все новое, все,
    чего еще не видела!
    О_н. Неужели ты забыла, как мы удирали оттуда, чтобы не умереть со
    скуки?! Я помню картинную галерею Выродившегося искусства, которую во что бы
    то ни стало хотели видеть твои ненасытные глаза. Там был портрет, сделанный
    из паутины и лапок паука-косиножки, а рядом — картина, составленная из
    обгаженных пеленок. А помнишь лабиринт, где мы заблудились, наты каясь на
    кривые зеркала? Или Мило-сад с фонтанами, откуда мы возвращались обрызганные
    с головы до ног — это было очень смешно, но на тебе было платье из эмтелина,
    и оно стало совершенно прозрачным. А Карусель времен года? Помнишь, как
    испортился тетрафор и вдруг в июле — мы катались на верблюде — пошел снег и
    ты простудилась?
    О_н_а. Я уже давно забыла…
    О_н. Ну, хорошо, если тебе так хочется, пойдем туда! Служители будут
    беспредельно рады и благодарны за то, что мы их посетили. Они будут
    веселиться больше, чем мы. Я загляну в Шар невесомости, если там не будет
    слишком большой давки, и пушинкой взлечу в воздух.
    О_н_а. Нет, туда я не пойду. Я боюсь… Говорят, там чувствуешь себя
    словно надутая жаба, нельзя пошевельнуться…
    О_н. Все это чепуха, моя дорогая, пойдем скорее!
    О_н_а. Но куда?
    О_н. Куда угодно, тысячи людей ждут, чтобы как по команде начать
    тратить, наверстывать или убивать время!
    О_н_а. Боже мой, но все так же просто, как найти цветок клевера с тремя
    лепестками. Пойдем в лес, мой дорогой. Ты только представь себе поляну с
    травой по пояс. Мы там будем видеть лишь облака, друг друга и лежать в
    тишине, которую хранит небо и земля.
    О_н. Пойдем, я тоже хотел тебя туда позвать. И ты будешь рассказывать
    мне…

    mara
    Участник

    Всемирная энциклопедия: Философия. Гл. научн. ред. Грицанов А.А.

    М.: АСТ, Мн.: Харвест, Современный литератор, 2001. — 1312 с.

    Издание включает в себя около 1700 аналитических статей, охватывающих как всю полноту классического философского канона (в его Западном, Восточном и восточно-славянском вариантах), так и новейшие тенденции развития философии в контексте культуры постмодерна. Более 400 феноменов и персоналий впервые введены в энциклопедический оборот. Книга предназначена для специалистов в области философии, социологии, психологии, а также для аспирантов и магистрантов гуманитарных специальностей. Может быть использована учащимися лицеев и колледжей с углубленной гуманитарной подготовкой.

    Формат: pdf / zip

    Размер: 21,84 Мб

    http://www.alleng.ru/d/phil/phil007.htm

    в ответ на: Рэй Брэдбери #4935
    mara
    Участник

    A Scent of Sarsaparilla

    1958

    Переводчик: Нора Галь

    Три дня кряду Уильям Финч спозаранку забирался на чердак и до вечера тихо стоял в полутьме, обдуваемый сквозняком. Ноябрь был на исходе, и три дня мистер Финч простоял так в одиночестве, чувствуя, что само Время тихо, безмолвно осыпается белыми хлопьями с бескрайнего свинцового неба, укрывает холодным пухом крышу и припудривает карнизы. Он стоял неподвижно, смежив веки. Тянулись долгие, серые дни, солнце не показывалось, от ветра чердак ходил ходуном, словно утлая лодка на волнах, скрипел каждой своей косточкой, стряхивал слежавшуюся за десятилетия пыль с балок, с покоробившихся досок и дранки. Все вокруг охало и ахало, стонало и кряхтело, а Уильям Финч стоял и вдыхал сухие тонкие запахи, словно изысканные духи, и приобщался к издавна копившимся здесь сокровищам.

    — А-а, — глубокий вдох.

    Внизу жена его Кора то и дело прислушивалась, но ни разу не слыхала, чтобы он прошел по чердаку, или переступил с ноги на ногу, или шевельнулся. Ей чудилось только, что он шумно дышит там, на продуваемом всеми ветрами чердаке — медленно, мерно, глубоко, будто работают старые кузнечные мехи.

    — Смех да и только, — пробормотала она.

    На третий день, когда он торопливо спустился к обеду, с лица его не сходила улыбка — он улыбался унылым стенам, щербатым тарелкам, исцарапанным ложкам и вилкам и даже собственной жене!

    — Чему радуешься? — спросила она.

    — Просто настроение хорошее. Отменнейшее! — он засмеялся.

    Он был что-то не в меру весел. Буйная радость бродила и бурлила в нем — того и гляди выплеснется через край. Жена нахмурилась:

    — Чем это от тебя пахнет?

    — Пахнет? Пахнет? Как так — пахнет? — Финч вскинул седеющую голову.

    Жена подозрительно принюхалась.

    — Сарсапарелью, вот как.

    — Быть этого не может!

    Его нервическая веселость разом оборвалась, будто слова жены повернули какой-то выключатель. Он был ошеломлен, растерян и вдруг насторожился.

    — Где ты был утром? — спросила Кора.

    — Ты же знаешь, прибирал на чердаке.

    — Размечтался над старым хламом. Я ни звука не слыхала. Думала, может, тебя там и нету, на чердаке. А это что такое? — она показала пальцем.

    — Вот те на, это еще откуда взялось?

    Неизвестно, кому задал Уильям Финч этот вопрос. С величайшим недоумением он уставился на черные металлические велосипедные зажимы, которыми оказались прихвачены его брюки у костлявых щиколоток.

    — Нашел на чердаке, — ответил он сам себе. — Помнишь, Кора, как мы катили на нашем тандеме по проселочной дороге? Это было сорок лет назад, рано поутру, и мы были молодые.

    — Если ты нынче не управишься с чердаком, я заберусь туда сама и повыкидаю весь хлам.

    — Нет, нет! — вскрикнул он. — Я там все разбираю, как мне удобно.

    Жена холодно поглядела на него.

    За обедом он немного успокоился и опять повеселел.

    — А знаешь, Кора, что за штука чердак? — заговорил он с увлечением. — Всякий чердак — это Машина времени, в ней тупоумные старики, вроде меня, могут отправиться на сорок лет назад, в блаженную пору, когда круглый год безоблачное лето и детишки объедаются мороженым. Помнишь, какое вкусное было мороженое? Ты еще завернула его в платок. Отдавало сразу и снегом, и полотном.

    Кора беспокойно поежилась.

    «А пожалуй, это возможно, — думал он, полузакрыв глаза, пытаясь вновь все это увидеть и припомнить. — Ведь что такое чердак? Тут дышит само Время. Тут все связано с прошедшими годами, все сплошь — куколки и коконы иного века. Каждый ящик и ящичек — словно крохотный саркофаг, где покоятся тысячи вчерашних дней. Да, чердак — это темный уютный уголок, полный Временем, и, если стать по самой середке и стоять прямо, во весь рост, скосив глаза, и думать, думать, и вдыхать запах Прошлого, и, вытянув руки, коснуться Минувшего, тогда — о, тогда…»

    Он спохватился: оказывается, что-то, хоть и не все, он подумал вслух. Кора торопливо ела.

    — А ведь правда интересно, если б можно было и впрямь путешествовать во Времени? — спросил Уильям, обращаясь к пробору в волосах жены. — И чердак, вроде нашего, самое подходящее для итого место, лучше не сыщешь, верно?

    — В старину тоже не все дни были безоблачные, — сказала она. — Просто память у тебя шалая. Хорошее все помнишь, а худое забываешь. Тогда тоже не сплошь было лето.

    — В некотором смысле так оно и было.

    — Нет, не так.

    — Я что хочу сказать, — жарко зашептал Уильям и подался вперед, чтобы лучше видеть картину, которая возникла на голой стене столовой. — Надо только ехать на своей одноколеске поаккуратнее, удерживать равновесие, балансировать между годами, руки в стороны, осторожно-осторожно, от года к году: недельку провести в девятьсот девятом, денек в девятисотом, месячишко или недели две — где-нибудь еще, скажем в девятьсот пятом, в восемьсот девяносто восьмом, — и тогда до конца жизни так и не выедешь из лета.

    — Что еще за одноколеска?

    — Ну знаешь, такой высокий велосипед об одном колесе, весь хромированный, на таких катаются актеры в цирке и жонглируют всякой всячиной? Тут главная хитрость — удерживать равновесие, чтоб не свалиться, и тогда все эти блестящие штуки так и летают в воздухе, высоко-высоко, блещут, сверкают, искрятся, мелькает что-то пестрое — красное, желтое, голубое, зеленое, белое, золотое… над головой у тебя летают в воздухе все эти июни, июли и августы, сколько их было на свете, а ты знай подкидывай их, как мячики, да улыбайся. Вся соль в равновесии, Кора, в рав-но-весии.

    — Тра-та-та, — сказала она. — Затараторил, тараторка.

    Он вскарабкался по длинной холодной лестнице на чердак, его пробирала дрожь.

    Бывали такие зимние ночи, когда он просыпался, продрогнув до костей, ледяные колокола звенели в ушах, мороз щипал каждый нерв, будто вспыхивал внутри колючий фейерверк и рассыпались ослепительно белые искры, и жгучий снег падал на безмолвные потаенные долины подсознания. Было холодно-холодно, так холодно, что и долгое-долгое знойное лето со всеми своими зелеными факелами и жарким бронзовым солнцем не растопило бы сковавший все его существо ледяной панцирь — понадобилось бы не одно лето, а добрых два десятка. По ночам в постели весь он точно огромная пресная сосулька, снежный истукан, и в нем поднимается вьюга бессвязных сновидений, суматоха ледяных кристаллов. А за стенами опустилась вечная зима, над всем нависло низкое свинцово-серое небо и давит людей, точно тяжкий пресс — виноградные гроздья, перемалывает краски и разум и самую жизнь; только дети уцелели и носятся на лыжах, летят на санках с оледенелых гор, в чьих склонах, как в зеркале, отражается этот давящий железный щит и опускается все ниже, ниже — каждый день и каждую нескончаемую ночь.

    Уильям Финч откинул крышку чердачного люка. Зато — вот оно! Вокруг него взвилась летняя пыль. Здесь, на чердаке, пыль кипела от жары, сохранившейся с давно прошедших знойных дней. Он тихо закрыл за собой люк.

    На губах его заиграла улыбка.

    Чердак безмолвствовал, словно черная туча перед грозой. Лишь изредка до Коры сверху доносилось невнятное мужнино бормотанье.

    В пять часов пополудни мистер Финч встал на пороге кухни, напевая «О мечты мои златые», взмахнул новехонькой соломенной шляпой и крикнул, будто малого ребенка хотел напугать:

    — У-у!

    — Ты что, проспал, что ли, весь день? — огрызнулась жена. — Я тебе четыре раза кричала, хоть бы отозвался.

    — Проспал? — переспросил он, подумал минуту и фыркнул, но тотчас зажал рот ладонью. — Да, пожалуй, что и так.

    Тут только она его разглядела.

    — Боже милостивый! Где ты раздобыл это тряпье?

    На Уильяме был красный в полоску, точно леденец, сюртук, высокий тугой белый воротничок и кремовые панталоны. А соломенная шляпа благоухала так, словно в воздух подбросили пригоршню свежего сена.

    — Нашел в старом сундуке.

    Кора потянула носом:

    — Нафталином не пахнет. И выглядит как новенький.

    — Нет-нет, — поспешно возразил Уильям. Под критическим взором жены ему явно стало не по себе.

    — Нашел время для маскарада, — сказала Кора.

    — Уж и позабавиться нельзя?

    — Только забавляться и умеешь, — она сердито захлопнула духовку. — Бог свидетель, я сижу дома и вяжу тебе носки, а ты в это время в лавке подхватываешь дам под локоток, можно подумать, они без тебя не найдут, где вход, где выход!

    Но Уильям уклонился от ссоры.

    — Послушай, Кора… — он потупился, разглядывая что-то на дне новехонькой, хрустящей соломенной шляпы. — Ведь правда, хорошо бы прогуляться, как мы, бывало, гуляли по воскресеньям? Ты — под шелковым зонтиком, и чтоб длинные юбки шуршали, а потом посидеть в аптеке на стульях с железными ножками, и чтоб пахло… помнишь, как пахло когда-то в аптеке? Почему теперь так не пахнет? И спросить два стакана сарсапарелевой, а потом прокатиться в нашем «форде» девятьсот десятого года на Хэннегенскую набережную, и поужинать в отдельном кабинете, и послушать духовой оркестр. Хочешь?

    — Ужин готов. И сними эти дурацкие тряпки, хватит шута разыгрывать.

    Уильям не отступался:

    — Ну а если б можно было так: захотела — и поехала? — сказал он, не сводя с нее глаз. — Поля, дорога обсажена дубами, тихая, совсем как в былые годы, когда еще не носились повсюду эти бешеные автомобили. Ты бы поехала?

    — На тех дорогах была страшная пылища. Мы возвращались домой черные, как папуасы. Кстати, — Кора взяла со стола сахарницу и встряхнула ее, — нынче утром у меня тут лежало сорок долларов. А сейчас нету! Уж не заказал ли ты этот костюмчик в театральной мастерской? Он новый, с иголочки, ни в каком сундуке он не лежал!

    — Я… — Уильям осекся.

    Жена бушевала еще добрых полчаса, но он так и не стал защищаться. Весь дом сотрясался от порывов ноябрьского ветра, и под речи Коры свинцовое, стылое небо опять пошло сыпать снегом.

    — Отвечай мне! — кричала она. — Ты что, совсем рехнулся? Ухлопать наши кровные денежки на тряпье, которое и носить-то нельзя!

    — На чердаке… — начал Уильям.

    Кора, не слушая, ушла в гостиную.

    Снег повалил вовсю, стало холодно и темно — настоящий ноябрьский вечер. Кора слышала, как Уильям снова медленно полез по приставной лестнице на чердак, в это пыльное хранилище Прошлого, в мрачную дыру, где только и есть что старая одежда, подгнившие балки да Время, в чужой, особый мир, совсем не такой, как здесь, внизу.

    Он опустил крышку люка. Вспыхнул карманный фонарик — другого спутника ему не надо. Да, оно все здесь — Время, собранное, сжатое, точно японский бумажный цветок. Одно прикосновение памяти — и все раскроется, обернется прозрачной росой мысли, вешним ветерком, чудесными цветами — огромными, каких не бывает в жизни. Выдвинь любой ящик комода — и под горностаевой мантией пыли найдешь двоюродных сестриц, тетушек, бабушек. Да, конечно, здесь укрылось Время. Ощущаешь его дыхание — оно разлито в воздухе, это не просто бездушные колесики и пружинки.

    Теперь весь дом там, внизу, был так же далек, как любой давно минувший день. Полузакрыв глаза, Уильям опять и опять обводил взглядом затихший в ожидании чердак.

    Здесь, в хрустальной люстре, дремали радуги, и ранние утра, и полдни — такие игристые, словно молодые реки, неустанно текущие вспять сквозь Время. Луч фонарика разбудил их, и они ожили и затрепетали, и радуги взметнулись среди теней и окрасили их в яркие цвета — в цвет сливы, и земляники, и винограда, и свежеразрезанного лимона, и в цвет послегрозового неба, когда ветер только-только разогнал тучи и проглянула омытая синева. А чердачная пыль горела и курилась, как ладан, это горело Время — и оставалось лишь вглядеться в огонь. Поистине, этот чердак — великолепная Машина времени, да, конечно, так оно и есть! Только тронь вон те граненые подвески да эти дверные ручки, потяни кисти шнуров, зазвени стеклом, подними вихрь пыли, откинь крышку сундука и, точно мехами органа, поработай старыми каминными мехами, пока не запорошит тебе глаза пеплом и золой давно погасшего огня — и вот, если сумеешь играть на этом старинном инструменте, если обласкаешь каждую частицу этого теплого и сложного механизма, его бесчисленные рычажки, двигатели и переключатели, тогда, тогда — о, тогда!..

    Он взмахнул руками — так будем же дирижировать, торжественно и властно вести этот оркестр! В голове звучала музыка, плотно сомкнув губы, он управлял огромной машиной, громовым безмолвным органом — басы, тенора, сопрано, тише, громче, и вот наконец, наконец, аккорд, потрясающий до самых глубин — и он закрывает глаза.

    Часов в девять вечера жена услышала его зов:

    — Кора!

    Она пошла наверх. Муж выглядывал нз чердачного люка и улыбался. Взмахнул шляпой.

    — Прощай, Кора!

    — Что ты такое мелешь?

    — Я все обдумал, я думал целых три дня и хочу с тобой попрощаться.

    — Слезай оттуда, дурень!

    — Вчера я взял из банка пятьсот долларов. Я давно об этом думал. А когда это случилось, так уж тут… Кора!.. — он порывисто протянул ей руку. — В последний раа спрашиваю: пойдешь со мной?

    — На чердак-то? Спусти лесенку, Уильям Финч. Я влезу наверх и выволоку тебя из этой грязной дыры.

    — Я отправляюсь на Хэннегенскую набережную есть рыбную солянку, — сказал Уильям. — И закажу оркестру, пускай сыграют «Над заливом сияет луна». Пойдем, Кора, пойдем…

    Его протянутая рука звала.

    Кора во все глаза глядела на его кроткое, вопрошающее лицо.

    — Прощай, — сказал Уильям.

    Тихонько-тихонько он помахал рукой. И вот зияет пустой люк — ни лица, ни соломенной шляпы.

    — Уильям! — пронзительно крикнула Кора.

    На чердаке темно и тихо.

    С криком она кинулась за стулом, кряхтя взобралась в эту затхлую темень. Поспешно посветила фонариком по углам.

    — Уильям! Уильям!

    Темно и пусто. Весь дом сотрясается под ударами зимнего ветра.

    И тут она увидела: в дальнем конце чердака, выходящем на запад, приотворено окошко.

    Спотыкаясь, она побрела туда. Помешкала, затаив дыхание. Потом медленно отворила окошко. Снаружи к нему приставлена была лесенка, другим концом она упиралась в крышу веранды.

    Кора отпрянула.

    За распахнутым окном сверкали зеленой листвой яблони, стояли теплые июльские сумерки. С негромким треском разрывались хлопушки фейерверка. Издали доносился смех, веселые голоса. В воздухе вспыхивали праздничные ракеты — алые, белые, голубые — рассыпались, гасли…

    Она захлопнула окно, голова кружилась, она чуть не упала.

    — Уильям!

    Позади, через отверстие люка в полу, сочился снизу холодный зимний свет. Кора нагнулась — снег, шурша, лизал стекла окон там, внизу, в холодном ноябрьском мире, где ей суждено провести еще тридцать лет.

    Она больше не подошла к тому окошку. Она сидела одна в темноте и вдыхала единственный запах, который здесь, на чердаке, оставался свежим и сильным. Он не рассеивался, он медлил в воздухе, точно вздох покоя и довольства. Она вдохнула его всей грудью.

    Давний, так хорошо знакомый, незабвенный запах сарсапарели.

    в ответ на: Хеллоу ворлд! #4967
    mara
    Участник

    @AndreyKi wrote:

    Не знаю план ли это… Но какой есть.
    Если есть замечания или предложения, — внизу форма отправки сообщений.

    Совсем неплохо, надеюсь реализация не заставит себя долго ждать. Я уже немного освободилась, буду вникать.
    Новый дизайн понравился, может конечно и сыроват немного, но интересно получилось. Хотя в принципе можно было не акцентировать внимание на одном Чайковском, а добавить и другие фото, или же их совместить, наложить слои. Ну эт конечно дело ваше…
    А рубрики, ну со своей стороны попробую сделать электронный вариант библиотеки, но это же будет только каталог…хотя…ладно я подумаю.
    Ну и + рубрики по философским направлениям было бы неплохо, могу взять экзистенциализм «до и после», ну и конечно Хайдеггера.

    в ответ на: Что читаем #1195
    mara
    Участник

    Читаю

    Евгений Бенилов

    «Человек, который хотел понять всё»

    http://lib.rus.ec/b/6152/read

    в ответ на: Сквозь Жизнь… #2848
    mara
    Участник

    Помолчать в тишине так, просто…
    Видеть небо, и на нем звезды,
    Видеть вот весна и цветы,
    Или видеть в сознанье мечты…
    Или видеть как ветер мчится,
    Он свободен, он порою мне снится,
    Или видеть совсем по-другому,
    Содержание, а в нем форму,
    И летать уже не с облаками,
    А с научными вместе трудами,
    Постигая формально краски,
    По пути снимая все маски.
    А быть может увидеть можно,
    В неком синтезе всевозможном,
    То что взгляд говорит научный,
    С волшебством красоты созвучно…?

    в ответ на: Мартин Хайдеггер #4978
    mara
    Участник

    Мартин Хайдеггер

    О тайне башни со звоном

    В рождественское утро, в ранний час, примерно в половине четвертого, в дом пономаря пришли мальчишки-звонари. Мать уже накрыла на стол и подала кофе с молоком и печенье. Стол стоял рядом с рождественской елкой, и благоухание ели и свечей заполнило всю комнату еще со святого вечера. Долгие недели, если не целый год, радовались мальчики тому, что ожидало их в этот час в доме пономаря. В чем же таилось очарование этого часа? Конечно, не в том, что было так вкусно поедать в столь ранний час, войдя в. комнату из самой зимы, среди ночи. Многие из мальчишек у себя дома ели лучше. Волшебство таилось в чудесной странности дома, в необычности часа, в ожидании звона и самого торжества. Возбуждение овладевало всеми уже в доме, когда мальчики, насытившись, зажигали в передней фонари — каждый свой. То были огарки, снятые с алтаря; пономарь собирал их для такой надобности в ризнице и держал там в особом ящике. Оттуда и мы сами, дети пономаря, забирали свечи, чтобы ставить их на “свой” алтарь, у которого, играя в игру серьезную, мы “читали мессу”.
    Справившись с фонарями, мальчики — впереди старший звонарь — бодро топали по снегу и затем пропадали в дверях башни. В колокола, особенно в большие, звонили, находясь в звоннице. И несказанно волнующим было предварявшее звон раскачивание колоколов — тех, что побольше, языки которых были накрепко перехвачены веревками и отпускались лишь тогда, когда колокола совсем уже раскачались, — для этого надо было знать определенные приемы. Делали так, чтобы каждый колокол, вступая в свой черед, сразу же звучал полногласно и мощно. И лишь опытный человек мог определить, “правильно” ли звонят, потому что и оканчивать звон требовалось точно так же, но лишь в обратном порядке. Било колокола надо было перехватить, пока колокол еще звучал во всю свою силу, — и беда, если неловкий звонарь давал колоколу “ускользнуть”…
    Как только в рождественскую рань отзвучали четыре удара, отметившие час, вступал самый маленький из колоколов, именовавшийся трехчасовым, потому что в него всегда били в три часа пополудни. И это тоже входило в обязанность мальчиков-звонарей, отчего вечно и прерывались их игры в дворцовом парке или на “мосту у рынка” перед ратушей. Однако нередко, особенно летом, звонари переносили свои игры на звонницу или на самый верхний ярус башни в непосредственную близость от циферблатов башенных часов, где свили гнезда галки и черные стрижи. Но тот же трехчасовик оповещал о смерти и тогда подавал “знак”. В таком случае звонил всегда сам пономарь.
    Когда в четыре часа начинался “страшный” звон (нужно было заставить в страхе вскочить с постели всех, кто заспался), то следом за трехчасовиком вступал томно-сладкий глас “альвы”, затем “дитяти” (обычно звавший на детское богослужение, на уроки закона божия и на чтение розария), затем “одиннадцатый”, в который тоже звонили каждодневно, обычно сам пономарь, потому что мальчики в это время были в школе, потом “двенадцатый”, тоже каждодневно возвещавший полдень, затем колокол, по которому ударял молот часового механизма, и, наконец, “большой”. Полновесными, тяжелыми, далеко разносившимися ударами “большого” завершался утренний перезвон в дни больших праздников. Вскоре после того начинали звонить к службе ангелов. Точно так звонили и ко всенощной в предпраздничные дни, и. тогда, как правило, дети пономаря не отсиживались в стороне, хотя, конечно, они же были и причетниками, а с возрастом, естественно, становились старшими причетниками. В число звонарей они не входили, однако, нужно думать, били в колокола почаще тех, кого особо отбирали для такого занятия.
    Кроме названных семи колоколов над самой верхней лестницей в звонницу висел еще “серебряный колокольчик”, от которого к самому входу в ризницу, во всю высоту башни, свисала тонкая бечева. Когда совершалось св. таинство Пресуществления, пономарь при посредстве этого колокольчика подавал знак к началу и завершению перезвона.
    Но вот куда звонарей не приходилось особо приглашать, так это к “перестуку”. Начиная с чистого четверга на Страстной неделе и до вечера Великой субботы колокола оставались немы, а тогда на службу и на молитву прихожан созывали “трещотки”. Вращением вала в движение приводился целый ряд деревянных молотков и молоточков, которые, ударяя по твердому дереву, производили треск, приличный для скорбных дней Страстной недели. “Трещали” сразу со всех четырех углов, начиная с ближайшего к ратуше, так что “трещотки” одна за другой приводились в движение сменявшими друг друга мальчиками.
    В эту пору ощущались уже предвестия грядущей весны, и с высоты башни, откуда открывался дальний вид, невыразимые, неясные ожидания плыли навстречу лету.
    Таинственный лад, соединявший и сопрягавший в целое последовательность церковных праздников, вигилий, времен года, утренних, дневных и вечерних часов каждого дня, так что единый звон проникал и пронизывал юные сердца, сны и мечты, молитвы и игры, — он, этот лад, видимо, и скрывает в себе одну из самых чарующих, самых целительных и неисповедимых тайн башни со звоном, — он скрывает в себе тайну затем, чтобы в непрестанной смене и с извечной неповторимостью раздаривать ее вплоть до самого последнего погребального звона, призывающего в укромные недра Бытия.
    1956
    Перевод А. Михайлова

    в ответ на: Хеллоу ворлд! #4962
    mara
    Участник

    @AndreyKi wrote:

    А ты что бы сделала?

    Да я не говорю что это плохо, мне просто интересно есть ли у тебя «определенный план действий» в этом направлении.

    @АдрейКи wrote:

    найти людей которые будут писать туда, дать возможность пользователям создавать свои сайты прям на чердаке (блоги, дневники), сменить движок форума….

    Это все хорошо, но это слишком абстрактно. Ну допустим найти людей, хорошо, что это «должны» быть за люди?Если разные, то какой тогда это будет сайт философского факультета?
    Что они «должны» там писать, на какие темы? Если на разные, не будет ли это аналог ЖЖ?
    Сменить движок это гут.
    Поэтому нельзя ли для начала обсудить каждый пунктик, наметить цели (конкретные) задачи, и решить как это воплотить(способ, метод) Если конечно ты это еще не продумал. А если продумал — излагай…

    И по поводу дизайна, опять же, какие цели «он преследует»? Он должен нравится «всем» или определенной «категории» людей, или тебе лично?

    в ответ на: Хеллоу ворлд! #4960
    mara
    Участник

    @АдрейКи wrote:

    Ира: сделать сайт факультета на главной, найти людей которые будут писать туда, дать возможность пользователям создавать свои сайты прям на чердаке (блоги, дневники), сменить движок форума…. Мож еще чего забыл….

    Что значит сделать сайт факультета на главной, в смысле что именно ты хочешь сделать?

    в ответ на: Хеллоу ворлд! #4956
    mara
    Участник

    @AndreyKi wrote:

    Да протупил))
    Мож перенести или как?

    Ну да.
    А что за идеи на будущее?

    в ответ на: Хеллоу ворлд! #4954
    mara
    Участник

    Опрос конечно замечательный, только в этой теме кроме админов никто больше ничего не сможет написать, форум то закрытый…

    в ответ на: C восьмым мартом!!! #4952
    mara
    Участник

    @AndreyKi wrote:

    Быстро всем на демонстрации в засчиту прав женсчин!

    И тебя с праздником!

    в ответ на: Обмен интересными фильмами #3327
    mara
    Участник

    @Ирина wrote:

    Ленор, маленькая мёртвая девочка (LENORE, the Cute Little Dead Girl)

    А чтобы одним файлом скачать нету?

    @ЮЛЬЧОНОК wrote:

    Что-то- одно говно выкладываете

    Почему?

    @ЮЛЬЧОНОК wrote:

    Если уж смотрите подобную бредятину выложили бы «Стиляги» или «Юленька»

    Ну так выложите…

    в ответ на: Попсовое кино #4999
    mara
    Участник

    Кровавая графиня — Баторий

    Название: Кровавая графиня — Баторий
    Оригинальное название: Bathory
    Год выхода: 2008
    Жанр: Фэнтези, драма, история
    Режиссер: Юрай Якубиско
    В ролях: Анна Фрил, Карел Роден, Винсент Риган, Ганс Матесон, Диана Якубискова-Хорватова, Болек Поливка, Иржи Мадл, Франко Неро

    О фильме:
    Исключительная личность Елизавета Батори интересует историков уже столетия. И даже сегодня, без малого 400 лет со дня смерти графини, взгляды на ее жизнь расходятся. В книге рекордов Гиннеса она значится как самая «большая» и кровавая убийца.

Просмотр 15 сообщений - с 91 по 105 (из 1,104 всего)